Так сложилось, что именно за стенами монастыря я впервые почувствовала — так, как могла в тот момент,— что такое любовь к Богу. Не абстрактная, о которой говорится в книгах и учебниках по философии, а та реальная, переживаемая каждым отдельным человеком, которая заставляет пересмотреть всю свою жизнь и уже не дает возможности жить как прежде. А кого-то — подвигает отказаться от всех благ мира и сокрыться в монастыре.
      До этой поездки я, как и большинство моих знакомых и друзей, называла себя верующим человеком. Хотя для того, чтобы посчитать количество посещений храма за всю мою жизнь, вполне хватило бы пальцев двух рук. На чем зиждилось это утверждение, сейчас даже трудно сказать, моя тогдашняя вера была скорее «предверием». В то время я этого не понимала, просто не знала, что есть нечто большее.
      Обычно говорят, что человек обращается к Богу, когда ему плохо, когда помощи ждать уже неоткуда. Мне совсем не было плохо, более того, на тот момент я чувствовала себя счастливым человеком, имеющим весь набор необходимых благ. Есть семья, дети уже выросли из пеленочного возраста, и есть время, чтобы посвятить его себе, есть друзья, любимая работа, через 10 дней меня ждала поездка в Испанию, реальность которой ощущалась мною как некое чудо. Забегая вперед, скажу, что после монастыря она потеряла для меня свою ценность, и я бы с радостью поменяла Испанию на еще одну паломническую поездку. Везде в Испании я носила с собой и при первой же возможности читала книги архимандрита Лазаря (Абашидзе) «Мучение любви» и игумена Никона (Воробьева) «Нам оставлено покаяние». А самой большой радостью были не океан и не местные достопримечательности, а очень старый католический храм в маленьком городишке, в котором удалось побывать пару раз.

      Пока же я еще только отправляюсь в монастырь. Это была удивительная и очень странная для меня поездка — настолько, что я не совсем даже понимаю, как об этом можно рассказать. Так же, как было мне непонятно, каким образом я впишусь в мир этих пока еще очень странных для меня людей, которые, надев платки и длинные юбки, собираются на автобусе ехать аж в Белоруссию. В храме, перед тем, как отправиться в путь, проходит молебен. Неожиданно мне становится плохо: темнеет в глазах, кружится голова, шумит в ушах. Первые несколько часов в автобусе — как в тумане. Но зато после вопрос, как же я здесь, уже не стоит — вся саратовская жизнь осталась позади, сжавшись до маленькой точки, и я чувствую себя человеком почти без прошлого. И даже покорно достаю из сумки вместе со всеми молитвослов, обнаруженный по случайности дома на книжной полке, слежу за какими-то непонятными мне словами и, как будто меня укололи в мозг, удивляюсь названию Акафиста Иисусу Сладчайшему и многочисленным эпитетам «Иисусе пречудный… Иисусе пресильный… Иисусе пресладкий… Иисусе прелюбимый».
      Вечером — посещение мужского монастыря. Мои главные впечатления — красота природы и молчаливо, величаво вписавшиеся в эту красоту монастырские постройки, храм. На этом все. На территории обители никого, я мучительно вглядываюсь в нашего экскурсовода, пытаясь понять, кто же они, люди, живущие за этими стенами, что, сокрытое от меня, открыто для них. Безрезультатно. На следующее утро, когда все, высыпав из автобуса на очередной остановке, пошли в храм, я все же «взбунтовалась». В конце концов, я не паломник, а журналист, зачем мне вся их программа? Хватит с меня вчерашнего дня. Я ушла в город, сняла косынку. Решила, что сейчас поговорю по телефону с мужем, потом с подругой, пожалуюсь им на судьбу и пойду в кафе пить кофе, в конце концов — сколько можно, хочу жить, как мне привычно… По телефону не поговорила — кончились деньги на счету, потом осмотрела себя — длинную черную юбку, которую достала чуть ли не из бабушкиного сундука (в моем гардеробе были исключительно джинсы и брюки), туфли — тапочки, купленные специально для паломничества, потому что другой подходящей обуви у меня просто не было, представила, что у меня на голове после ночи в автобусе, и поняла, что пить кофе я не пойду. Ладно, вот что-то типа сквера — посижу просто на лавочке, побуду сама с собой, пока не свихнулась от всего происходящего. Но чувство пустоты и мучительное почти до боли нытье где-то под сердцем заставляют чуть ли не бежать искать группу.
      Вечером того же дня мы приехали к цели паломничества — в Полоцкий Спасо-Евфросиниевский женский монастырь. Щелчок в моем сознании — молоденькая монахиня или послушница, устраивающая нас на ночлег. Что-то потрясло в нескольких словах, во взгляде. Позже еще одна монахиня, целующая ноги Христа на распятии в монастырском храме. Здесь вдруг стало понятно выражение «Христовы невесты».
      Еще щелчок — книга об одной из монахинь монастыря, купленная в монастырской лавке и буквально проглоченная по дороге домой. Игумения Нина (Боянус) в течение одиннадцати лет в начале ХХ века была начальницей Спасо-Евфросиниевского епархиального училища. Здесь же текст ее «Бесед», которые она проводила со своими ученицами. Поразили и глубина мысли, и ее почти мужская логичность и последовательность. Откуда в моей замусоренной всяким хламом голове взялось представление о монахах как о темных людях, сбежавших от жизни? Как можно было так глупо заблуждаться?
      Следующее потрясение — кадры пострига, которые я увидела в музее уже следующего монастыря. Я никогда не знала, как это происходит. И вот я вижу, как к алтарю, перед которым архиерей совершит постриг, ползут прямо по полу девушки с распущенными волосами в одних только белых длинных рубашках.
      И я просто понимаю, что их души живут не в том же пространстве, что и моя душа, обремененная бесконечными заботами и проблемами, их грузом, эмоциями, страстями. Всем тем, что так ничтожно мало и неважно. Их души в другом измерении, там, где Господь, где дышит вечность, где нет времени, где одна душа совершенно непостижимым образом может общаться с другой. Прикоснувшись к этому миру, почувствовав полноту и радость от этого прикосновения, уже не насытишься, не удовлетворишься привычными человеческими радостями.
      Это нечувствованная никогда до сих пор радость была главным, что я привезла с собой домой, потому что я прикоснулась к чуду, увидела и испытала нечто, что до этого было за пределами моего человеческого сознания и понимания.

      Мне часто приходит на ум аналогия с горизонтом. Бывает, тебе кажется, что горизонт находится ровно в том месте, где ты его видишь, но потом открываешь что-то для тебя новое, и он вдруг отодвигается, а ты понимаешь, что мир больше, чем казалось прежде. В моей жизни было несколько открытий, которые каждый раз отодвигали «горизонт». Но теперь вдруг оказалось, что его и вовсе нет, есть лишь бесконечность.
      Потом, вернувшись домой, я первое время молилась утром и вечером, как в автобусе с паломниками, потому что иначе просто нельзя: отступление будет предательством по отношению к Нему. Никаких сомнений не возникало. Это позже навалится серое тяжелое марево действительности, которое день за днем будет пожирать радость, оставляя сначала страх: «Неужели ничего не останется?», затем ужас: «А что же дальше?».
      Там, в монастыре, была первая, неуклюжая исповедь и первое Причастие. Исповедь начиналась в 7 часов утра. Плохо понимая, зачем я здесь и почему, иду, потому что не могу не идти. Потому что понимаю: сейчас или никогда. Дома, в Саратове, я этого не смогу сделать, ведь за столько лет так ни разу и не сделала. Стою в очереди и с удивлением смотрю на исповедующихся — кто-то плачет, кто-то пишет что-то на листочках… непонятная реальность. Моего прошлого почему-то практически нет, оно осталось далеко, в Саратове, и самым большим грехом кажется именно то, что из-за своей гордости я ни разу в жизни так и не пришла на исповедь.
      А затем, в Саратове, пыткой было все. Подойти к храму, повязать платок перед входом, перекреститься. Трудно даже переступить порог храма. Сколько раз, идя с твердым намерением войти, я проходила мимо! Сколько раз просыпалась рано утром в воскресенье для того, чтобы идти на службу, а потом ноги не шли, и я оставалась дома, за что затем нещадно себя ругала.
      Моя семья абсолютно нерелигиозна. Бабушка, которая для меня была очень дорогим человеком, гордо носила на груди золоченый значок «50 лет в КПСС». С детства вместо колыбельной на ночь твердила кажущиеся сейчас полным абсурдом слова: «Космонавты летали в космос и никакого Бога там не видели». А еще с упоением рассказывала, как в Петрограде она училась в институте агитации им. Володарского и старые большевики, пожимая ей руку, принимали ее в партию. Понятно, что для ее дочери, а моей мамы, темы религии не существовало, как, впрочем, и для отца.
      Впервые я зашла в храм, когда мне было лет восемнадцать, и последующие редкие «заходы» имели скорее экскурсионный характер. Потом с мужем крестили детей и иногда приходили на полчасика на Пасхальную службу. И вот теперь в 30 с лишним лет я столкнулась с неразрешимым для себя вопросом: «А что надо делать в храме? Заходишь и …». Стоять в трепете на цыпочках и молчать? Нет, люди ходят, ставят свечи, прикладываются к иконам и, о ужас, они даже разговаривают и улыбаются. Ничего не понимаю. А зачем они ставят свечи? Они что-то просят у Бога? Но мне ничего не надо. Зачем же я прихожу? Этим людям вокруг все понятно, они знают, когда нужно креститься, когда кланяться, они прикладываются после службы к Кресту и радостно поедают просфорки. А что же я здесь делаю?

      Начались мучительные попытки понять и обрести свое место, встроить себя в церковную жизнь, потому что Церковь — то, что оставил после себя на земле Христос, и, оставшись вне ее, ты лишаешься и живого общения с Богом. А ведь у меня было четко оформившееся представление о Церкви исключительно как о социальном институте, о священстве, которое верит в Бога только на глазах у верующих, потому что работа такая. Сейчас же, чтобы пояснить, насколько изменилось мое отношение к Церкви и священству, нужно, наверное, написать отдельную статью…
      Засыпала со страхом: а вдруг я проснусь, и все исчезнет, усну одним человеком, а проснусь тем, который живет, излечив свою «раковую опухоль», ампутировав веру. Был период, когда по несколько раз за ночь вздрагивала в испуге: а если все кончится или уже кончилось, а я не заметила? И только повторяла: «Господи, не оставь меня…». Затем засыпала и снова просыпалась...
      Потом был сон. Считается, что на сны не стоит обращать излишнее внимание и придавать им особое значение. Но просто этот нечто открыл для меня. Я увидела человека на кресте, всего в огне. Это был яркий оранжевый огонь, который не сжигал, а был горением-сиянием. И в моей голове четко прозвучала мысль: Он так сильно любит нас, что Его любовь обжигает, и не ответить на нее нельзя. После этого все стало прочнее, по крайней мере, сама для себя я получила какое-то объяснение происходящего.
      А потом родилось стихотворение, уродливое с художественной точки зрения, но просто отражающее состояние:

      Он долго ждет, потом приходит,
      И тайны этой не понять.
      Как чудо тихо в сердце входит
      Нам невозможно осознать.
      Слова слабы, усилья тщетны,
      Их результат равен нулю.
      В последней самой сильной муке
      Ты душу разрываешь всю.
      Канва событий, впечатлений
      Все только отблеск, слабый звук.
      Его любви прикосновенье
      Ты жгуче ощущаешь вдруг.
      И как невольник этой страсти
      Идешь, надеясь и любя,
      И падая, лишь шепчешь в страхе:
      О Боже, не оставь меня.

      Еще были мучительные первые исповеди, когда не ворочается язык, когда просто ничего непонятно, а после Причастия хочется плакать, потому что еще острее осознаешь свою «испорченность». От боли человек убегает, и тут тоже хочется иногда бежать, но от Бога же невозможно укрыться…

      Казалось бы, какая может быть связь, но мне помогало спортивное прошлое. Когда очень тяжело, порой невыносимо, но ты все равно бежишь, плывешь, искусственно насаждая в голове мысль: «Мне не тяжело, это нормальное состояние». Еще на память приходило сравнение с родами. На курсах для будущих мамочек, где учат «как это будет», говорят, что во время родов нельзя сжиматься от боли, пытаясь уйти от нее, боль от этого не становится меньше, а ребенку причиняется вред — напротив, надо расслабиться и принять ее. И рожать я шла с твердой решимостью — относиться к боли, если так нужно, как к данности, лишь бы не навредить процессу.
      Практически после каждой исповеди и слов священника я чувствовала себя прокаженной среди сплошь прекрасных людей, давно ставших постоянными прихожанами храма. В голове все время крутилась непонятно из каких закоулков памяти всплывшая поговорка про «свиное рыло в калашном ряду».
      Это чувство усиливало ощущение одиночества, сопутствующее всем трудностям вхождения в новую жизнь, когда все переживаемое тобою ты не можешь открыть своим близким, друзьям: бесполезно, в лучшем случае сочтут за сумасшедшую. Ведь в их жизни ничего не изменилось. Несколько лет назад было похожее чувство, когда рано утром мы с коллегой возвращались на машине из Хвалынска, куда ездили по работе. Удивительная природа. Машина то взбиралась на холмы, то спускалась вниз, а небо, ярко-синее, все было в огромных пушистых облаках. В какой-то момент я совершенно четко видела, что это небо — прямо за окнами нашей машины, а когда мы спускались с очередного холма, казалось, что сейчас мы прямо въедем в гряду облаков. От этой красоты перехватывало дыхание, мне захотелось поделиться своими ощущениями, но я, посмотрев на спокойные лица спутников, почти передумала. Потом все же аккуратно, нащупывая почву, сказала: «Смотри, как красиво!». В ответ раздалось сухое дежурное: «Ага». Понимаю, что наше видение реальности порой отличается от видения соседа.
      Так и путь от жизни без Бога к другой жизни в каком-то смысле каждый проходит в одиночку, потому что борения происходят в твоей душе, и только тебе принимать окончательное решение. Мера собственной свободы и собственной ответственности пугает, от нее хочется убежать. Мы привыкли жить в социуме, где многие решения — в семье, на работе, среди друзей — принимаются совместно. Здесь же последнее слово всегда за тобой.

      Не берусь оценить роль священника, который помогал мне делать первые шаги. Она безмерна, и, честно говоря, за пределами моего понимания. Ведь важны не инструкции, которые можно напечатать на бумаге и раздать всем прохожим, и те, прочитав их, тем не менее, не станут верующими и церковными людьми.
      Очень помогали книги, там ты находишь созвучие, там есть камертон, с которым можно «сверяться». Хочется читать, читать все, в чем проскальзывают ответы на бесчисленные возникающие вопросы и что дает представление о том, как жить в этой неожиданно открывшейся реальности. Детское давно забытое счастье — прибежать скорей домой, потому что там ждет книга… Слова, которые, возможно, были слышаны и раньше, теперь неожиданно звучат емко и оставляют огромные борозды в душе, словно плуг в поле. «Несите тяготы ближних своих». А мы убегаем, убегаем, потому что хотим быть глупо счастливыми.
      Было чтение Евангелия. Совершенно другое. Раньше оно казалось сродни легенде. Теперь страдания Христа, Его любовь, Его Божественная природа — все стало настолько очевидно, что перехватывает дыхание, и приходится откладывать книгу. Не понимаю, как же раньше я читала те же самые слова и могла оставаться равнодушной?
      Кардинально поменялось отношение к детям. Не исключено, что я не идеальная мать, но лично меня потрясло «неожиданное» открытие. Дети — не просто вечно шумящие, постоянно сначала ссорящиеся, потом обнимающиеся существа, которые рождены будто для того, чтобы пожирать твое время и создавать проблемы своими школьными «успехами». Эти маленькие человечки — души, взыскующие точно того же, что и душа взрослого человека. Просто пока они совсем не умеют об этом сказать. Иногда очень трудно найти контакт с ребенком. У детей непонятные взрослому человеку, уже подзабытые интересы — новомодные куклы, журналы, мультфильмы. И как понять своего ребенка — начать играть этими куклами и разобраться во всех их детских примочках? Станешь приятелем. Но хочется же другой степени близости. И тут ты видишь ту часть их «я», самую важную, с которой можно общаться независимо от того, что из детских внешних интересов, будь то новая игра или очередная кукла, оказалось в центре их детской жизни.
      Непростым делом оказывается усвоение так называемого православного этикета. Язык с большим трудом поворачивается сказать «спаси Господи» вместо «спасибо». А уж взять благословение у священника вместо того, чтобы сказать привычное «здравствуйте», и вовсе оказывается непосильной задачей.
      Еще высвобождается целая часть жизни. Из нее уходит то, что тебе стало неинтересно, несозвучно. Что впустить в опустевшее пространство? Очень тяжело с этой пустотой, чем ее наполнить? Например, нравилось посидеть в кафе, теперь же это потеряло былую привлекательность. Органично неинтересны становятся алкоголь и сигареты. Отсекается многое, и ты остаешься в странном одиночестве, тишине, наедине с совсем другим, нежели прежде, переживанием наполненности жизни. Жить здесь, в этом пространстве, надо учиться, как учится ходить ребенок. На первых порах страшно и непонятно, и иногда хочется убежать назад, где все привычно и знакомо. Но, наверное, должно пройти время, пока произойдет эта, с одной стороны, естественная, а с другой — достаточно болезненная замена одного другим.
      Но главное — жизнь становится безмерно больше. Она обретает бесконечность. За последней точкой земного бытия открывается вечность, с которой ты встречаешься уже сегодня, и путь к которой начинается здесь и сейчас. Все обретает законченность, ясность и смысл. Вечность, в которой родина нашей души, в которой, если сохраним душу, мы будем всегда.
      Господи, не оставь меня…

Юлия Семенова