У меня есть друг. Я знаю его с детских лет; всегда я получал от него поддержку, утешение и радость. Ни разу он не подвел меня, в тяжелую минуту был моим собеседником и опорой. Мало того, он оказал мне величайшее благодеяние, которое только возможно: привел меня ко Христу, открыл мне Его Евангелие. Правда, наши отношения не лишены своеобразия: дело в том, что мой друг умер 257 лет тому назад (но во Христе-то все живы). Зовут его Иоганн Себастьян Бах.
      Лет с 12–13 я стал заслушиваться его музыкой (музыка — мое профессиональное занятие, я родился в семье музыкантов и, начиная с семи лет, учился во всевозможных музыкальных образовательных учреждениях). В этом возрасте я уже был знаком с творчеством многих композиторов, но Бах производил на меня совершенно особое впечатление. Что-то он цеплял в самой глубине моей души; я всегда чувствовал, что это — больше, чем музыка, что за нею что-то (Кто-то) стоит.
      В музыкальном училище, в соответствии с учебными программами, мы стали Баха изучать. И вот тут-то... Но здесь надо отвлечься и сказать несколько слов о том, что это были за учебные программы. Главной их идеей был атеизм. Составители советских учебных курсов прилагали все усилия, чтобы, говоря о музыке духовной, церковной (а такой до XIX века большинство), придать ей «марксистский», безбожный смысл. Напомню, что Бах — не только глубоко верующий христианин, но великий христианский мыслитель, равного которому нет в истории, ибо философствовал он не словами, а звуками. Он сознательно посвящал свое творчество Богу, видя назначение искусства «в прославлении Всевышнего и в назидании ближнего». Мало того, он был самый что ни на есть церковный служитель — органист во многих немецких городах, а в последние 27 лет своей жизни (с 1723 по 1750 гг.) — кантор церквей святого Фомы и святого Николая в Лейпциге (кантор — это, по-нашему, регент + уставщик + преподаватель церковной школы + заведующий всей музыкой в городе).
      Так вот, в разговоре о Бахе советская музыкальная педагогика никак не могла обойти эти неприятные для нее факты; но она всячески выкручивалась, превратно их толкуя. Говоря о церковной музыке композитора, наши учебники сокрушались: конечно, Бах был передовым, классово правильно ориентированным деятелем культуры своего времени. Но вот несчастье: в его время было засилье Церкви. Никаких сюжетов, кроме библейских, для творчества брать не полагалось... и Бах, скрепя сердце, с отвращением, против воли, пользовался евангельскими сюжетами. Но выражал он ими, разумеется, прогрессивные, отнюдь не религиозные идеи. Бедный Бах! Жил бы он лет на 150 попозже — так обязательно бы написал ораторию на текст «Манифеста коммунистической партии»... Так нас учили. (О любители и восхвалители советского времени! Как быстро вы забыли всю ту атмосферу наглой, глупой лжи и безбожия, в которой воспитывались поколения...)
      Но наши идеологи не учли, что баховская музыка говорила сама за себя. Она отметала всю шелуху безумных атеистических словес. Когда мы проходили «Страсти по Матфею», нам внушали, что главное действующее лицо этой церковной службы Великой Пятницы — народ (надо полагать, тот самый, который кричал: «распни Его»). Но музыка сокрушалась и плакала, скорбела и ужасалась, сострадала и светилась огромной любовью к Тому, Чье имя наши учебники, как огня, боялись упоминать. Но в нотном тексте, розданном нам при изучении "Страстей", были подписаны на немецком языке строчки, которые и воодушевляли эту необыкновенную, никем не превзойденную музыку.
      Вооружившись словарем, я стал эти строчки читать — так Евангелие впервые вошло в мою жизнь. Приложив невероятные усилия, ввязавшись чуть ли не в авантюрные и опасные по тем временам приключения (опять — кто там хвалит советское время?), я раздобыл себе фотокопию Нового Завета и стал его читать. Абсолютная убедительность баховской музыки сразу привела меня к абсолютной уверенности в истинности Евангелия Христова, хотя до моего крещения оставались еще долгие годы. И не только для меня, но и для многих людей в советское время Бах был великой духовной отдушиной и проповедником Христа.

      C вхождением в Церковь присутствие Баха в моей жизни не умалилось, но обогатилось иными значениями. Дело в том, что на многих людей современная культура производит удручающее впечатление. Я не говорю об откровенных безобразиях типа книг Сорокина или современных изысках оперных режиссеров, делающих, скажем, из персонажей опер Моцарта сплошных гомосексуалистов. Нет, речь идет о вполне добротных явлениях культуры — фильмах, книгах, музыке. При всей их, порой, актуальности, важности, занимательности — они плоские, их эстетическое воздействие прямолинейно и кургузо.
      Я слишком строго сужу? Вовсе нет, просто есть с чем сравнивать. Бах задает такую эстетическую планку, в сравнении с которой ясно виден истинный эстетический «вес» культурных явлений современности.
      Музыку Баха не назовешь простой (Вивальди и даже Гендель гораздо доступнее для восприятия); наоборот, она чрезвычайно сложна и изощренна. Правда, гений Баха таков, что этого не замечаешь; но, не зная особенностей его творчества, люди воспринимают его музыку в лучшем случае процентов на двадцать (и даже эти 20% ни с чем не сравнимы). А особенности эти заключаются прежде всего в невероятной многослойности и глубине баховских творений. Возьмем для примера часть кантаты (богослужебное лютеранское песнопение; перу Баха принадлежит более двухсот духовных кантат). Голос поет, оркестр его сопровождает; в оркестре выделяется одна медленная мелодия, сплетающаяся с остальной музыкальной тканью. На слух все это производит волнующее, возвышенное, гармоничное и законченное впечатление (те самые 20%). А теперь давайте добавим остальные 80%.
      Голос поет текст из Библии или церковной поэзии — это первый, прямой смысл. Выделяющаяся в оркестре мелодия — хорал, то есть простой и известный всей общине древний напев, связанный с определенным кругом смыслов (ну, скажем, если православный человек услышит без слов напев Великого канона преподобного Андрея Критского, то он сразу перенесется в образную сферу Великого Поста). Хоральная мелодия, звучащая без текста, придает произносимым словам некую объективизацию, расширение — вот второй смысл.
      Далее. Оркестр не просто играет красивую музыку. Бах — последний великий представитель и завершитель целой музыкальной эпохи, когда построение композиции диктовала не творческая, ничем не сдерживаемая фантазия автора, а строгое соотношение музыки, текста и контекста. Соотношение это достигалось употреблением определенных устойчивых риторических и символических музыкальных фигур. Это символы Креста, упования на Бога, веры, страдания, скорби, радости и проч. Музыкально-риторические фигуры необыкновенно искусно и выразительно использовались Бахом, так что к прямому значению текста и объективности «над-смысла» хоральной мелодии прибавлялся философский «музыкальный комментарий», позволявший выразить то, что недоступно слову, некое, по выражению святого Иоанна Лествичника, «радостопечалие». Например: пасхальное песнопение сопровождается музыкальными мотивами Креста и бичевания — чтобы напомнить, какою ценою досталась нам пасхальная радость.
      Четвертый пласт смыслов — соотнесение всей кантаты с контекстом, то есть с евангельским чтением данного богослужебного дня. Чаще всего это соотнесение не прямое (это дело проповеди), но некое «эстетическое толкование» Евангелия.
      И, наконец, пятый уровень — мастерство, с каким все это сделано.
      Надо сказать, что для культуры эпохи, закончившейся в середине XVIII века, это немаловажно. Музыка тогда не писалась в «свободном полете», а конструировалась; Бах, строго говоря — не композитор, а Мастер. Тех, кто знает, как сделано сочинение (что доступно сейчас только специально изучающим данную область искусства людям, а во времена Баха это знали все), мастерство Баха приводит в полнейшее изумление. Это просто невозможное совершенство. Не стоит думать, что это всего лишь формальная сторона; она очень существенна для восприятия сочинения. Скажем, слушая Crucifixus («Распятаго же за ны при Понтийском Пилате, и страдавша, и погребенна») из Мессы h-moll, невозможно остаться равнодушным. Многие люди не могут сдержать слез — таково воздействие музыки, конгениальности ее тексту. Но если знать еще, как это сделано — с соблюдением строжайшей, безукоризненной формы, сложнейших технических приемов, причем звучит все это абсолютно естественно и свободно, — то это придает произведению особый смысл Божественного величия, гармонии, мудрости, совершенства и порядка. Мастерство баховской формы позволяет ему прикасаться к сфере, которую святой Феофан Затворник называл «душевно-духовной». Так, например, в органных сонатах три самостоятельных голоса, живущих своей полноценной жизнью, сплетаются в удивительную гармонию, которая, как неким отблеском, отображает невыразимую словом тайну Святой Троицы — и личного бытия каждого Лица Ее, и Их единосущия, и связывающей Их любви...

      Конечно, Бах — больше, чем искусство, больше, чем культура. Крайняя сложность, изощреннейшее мастерство, полнота и многосмысловость, позволяющие Баху передавать вещи уже почти духовные, зиждутся, безусловно, на религиозном основании. Эпоха, которая, можно сказать, и закончилась со смертью Баха, была эпохой христоцентричности, последней в человеческой истории яркой вспышкой христианского религиозного усердия, когда все стороны жизни общества стремились к полному подчинению Евангелию. На примере Баха мы зримо видим, как христианство рождает культуру и как оно позволяет эту культуру воспринимать.
      Бездонность и множественность смыслов баховского творчества воспринималась людьми того времени непосредственно, а не после длительного изучения истории западного христианства, специальных эстетических дисциплин и прочего, что необходимо сегодня для всерьез интересующихся музыкой Баха. Тогда она была доступна любому прихожанину. Современный же человек в массе своей органически не способен к такому восприятию. Из культуры исчезла глубина смыслов; а исчезла она потому, что растворился христианский фундамент, на котором эта культура базируется.
      В июне мне довелось посетить фестиваль Баха в Лейпциге. Там я пытался восстановить для себя дух баховской эпохи... и не смог этого сделать. Из очага немецкой национальной культуры Лейпциг превратился в усредненный, бездарно застроенный европейский город. В огромном хай-тековском универмаге, заслонившем своей кубической массой городскую кафедральную церковь святого Николая, эскалаторы и лестницы образуют огромный шестиэтажный цилиндр, на дне которого — фонтан. Раз в час фонтан начинает мигать подсветкой, бурлить и пениться, и выпускает огромную струю с первого по шестой этаж. И многочисленные посетители универмага — отнюдь не дети, а вполне себе взрослые дяди и тети — прильнув к перилам, созерцают это действо. В момент, когда струя воды достигает потолка, люди разражаются приветственными воплями и бурной овацией.
      Если бы Бах встал из своей, находящейся в двухстах метрах отсюда могилы и увидел это, он, я думаю, не понял бы, что происходит; а если понял бы, то пришел бы в ужас... На воскресном богослужении в церкви святого Николая органист играет хоральную прелюдию собственного изготовления... Какой кошмар! я услышал низкопробный голливудский саундтрек. Альберт Швейцер писал, что величайшее достижение немецкой нации — церковная поэзия и церковная музыка; и вот в церкви, где, как говорится, сам Бог велел исполнять хоральные прелюдии служившего в ней великого кантора, звучит громкая и назойливая свингующая безвкусица...
      Могила Баха в церкви святого Фомы завалена цветами, но полнота искусства Баха со всем своим христианским и высоким культурным контекстом ушла в прошлое. Остались эти 20% восприятия «памятников культуры», «просто хорошей музыки»...
      «Стоит ли брюзжать?» — возразят мне. Хорошо, хоть 20% осталось... Но пространство культуры не бывает пустым. На место 80% религиозного смысла стекаются всякие отбросы, которые и 20%-то мешают быть самими собой. Поэтому то, что я слышал на фестивале Баха, было исполнено старательно и с почтением, но — как я и говорил о современной культуре вообще — плоско и «куце». Не те темпы, не та подача музыкального материала, все как-то дешево... А ведь еще тридцать лет назад лейпцигские интерпретации Баха были эталоном, хранящим многовековую исполнительскую традицию. Наверное, я субъективен; но мне стало очень обидно за город и нацию, как обидно за человека, когда он теряет свое лицо и становится частью толпы.

      Для меня очевидно, что христианство как достояние общества ушло из жизни Европы, ушло окончательно и бесповоротно. Еще тянется за ним шлейф великой христианской культуры; может быть, по обилию ее, будет тянуться очень долго, являясь для людей, не хотящих быть толпой, слабым отсветом небесной красоты. Бродя по совсем уже небаховским, запруженным праздным народом лейпцигским улицам, я очень ясно понимал, что и Россия — это Европа. Все разговоры о том, что «у нас свой путь», показались мне чем-то вроде цветов на могиле Баха — дань прошлому: мол, музыку твою мы послушаем, а со своим христианским ригоризмом изволь в нашу жизнь не лезть...
      Мы — Европа, только грубее и с запозданием. Москва — совершенно европейский город: торговля, реклама, увеселения, распущенность. И не надо обольщаться: что бы мы ни делали, нам не удастся своротить Россию с общеевропейского пути. Русские люди, безусловно, предпочтут «жизнь как в Лейпциге» «жизни как в Ханое», а промежуточных вариантов у человечества нет. И так же, как Европу, не удастся массово возвратить Россию ко Христу, к евангельской духовности, нравственной правде, христианской культуре. Христианство и культура уже стали достоянием исключительно частных лиц. В дальнейшем эта «частность» будет все больше увеличиваться, а общественная среда становиться по отношению к ней все более и более чуждой.
      И здесь я возвращаюсь к тому значению, которое занимает Бах в моей нынешней, уже сугубо церковной жизни. Он — незаменимая отдушина именно для частных лиц; его искусство в полноте своего контекста — великое противоядие от стадности, одинаковости, плоскостности, примитивности, неглубокости современного пространства культуры. Собственно, он продолжает свое дружеское обо мне попечение — утешает, поддерживает и радует. Мне бы хотелось, чтобы и читатели этих строк подружились с ним. Бах любвеобилен, ибо он служил Источнику Любви — Христу; и, думаю, всякий, кто заведет с ним настоящую дружбу, никогда об этом не пожалеет.

Игумен Петр (Мещеринов)