Пятнадцать-шестнадцать лет тому назад, когда Церковь вдруг открылась, то есть стала открытием для множества наших соотечественников, очень распространенным явлением было то, что можно охарактеризовать как неофитская ревность. Она могла иметь различные проявления, молаг выражаться в изменении внешнего облика. Если говорить о мужчинах и молодых людях, то нередко можно было видеть бороды, длинные волосы, перетянутые лентой и т.п. Если вести речь о девушках и женщинах, то в ход шли низко надвинутые на лоб платки, какая-то безвкусная, даже бесформенная одежда, зачастую темных тонов, делающая свою обладательницу похожей на послушницу или монастырскую трудницу. Происходили подобные изменения и в лексике, самой манере говорить, двигаться и т.д. Мне, например, очень хорошо запомнился один человек, который, рассказывая о своем постепенном воцерковлении, говорил об одном из его этапов так: "А потом я выбросил телевизор". Подобные действия с телевизором — выбросить или продать его — тоже были вполне закономерны тогда.
      Много было неправильного, в корне неверного, порой даже смешного. Но было вместе с тем и нечто очень важное, то, чего так не хватает сегодня. Было очень отчетливое понимание того, что жизнь христианская должна в корне отличаться от жизни людей, не знающих Бога. Об этом очень сильно и емко говорит преподобный Макарий Великий: "У христиан,— пишет он,— свой мир, свой образ жизни, и ум, и слово, и деятельность свои; отличны же и образ жизни, и ум, и слово, и деятельность у людей мира сего. Иное — христиане, иное — миролюбцы; между теми и другими расстояние велико".
      Если не понимать, что существует это великое расстояние между христианами и, как выражается преподобный, "миролюбцами", то христианство будет просто теряться, растворяться в окружающем нас мире, оно будет утрачивать свою силу, попросту исчезать.
      Весь вопрос в том, в чем именно это отличие должно выражаться. Люди, о которых я говорю, пытались найти, понять что-то на чисто интуитивном уровне, но интуиция их нередко подводила. И все-таки даже в их ошибках есть что-то очень трогательное, настоящее. Это не была просто какая-то игра, стилизация "под Православие". Это был поиск внешней формы для выражения тех глубоких внутренних процессов, которые происходили в душах людей.

      И искренность подтверждалась во многих случаях делами — тем, что всегда гораздо красноречивее и вернее любых слов. Была ревность, было горение, было желание принести Церкви пользу. Люди приезжали в только-только открывающиеся монастыри, жили там в самых неприспособленных к этому с бытовой точки зрения условиях, иногда проводили в монастырях свои отпуска. И при этом вместо того, чтобы отдыхать, трудились, не покладая рук. Люди, которые в своей повседневной жизни и веника, может быть, в руках не держали, и посуды больше одной-двух тарелок не мыли, таскали какие-то грязные бревна, камни, строительный мусор, мешали раствор, что-то рушили, что-то расчищали. И когда слышали замечания за то, что они все делают не так, то отвечали с трудом выученными словами: "Простите, благословите".
      И это не только монастырской жизни касается. И просто на приходе порой достаточно было только кинуть клич, что нужна какая-то помощь, как сразу отыскивались добровольцы, которые, видимо, помнили слова преподобного Серафима Саровского о том, что Господь воздаст человеку даже за то, что он однажды пол в храме протрет. Я не хочу сказать, что подобное отношение было свойственно решительно всем, что это был некий "золотой век", конечно, это не так. Но можно все-таки говорить о том, что оно было доминирующим или, иначе, определяющим. Тем более что все познается в сравнении. Раньше казалось: попросили о чем-то прихожан, да вот не все откликнулись, плохо… А теперь зачастую бывает так, что попросишь, и никто не откликнется. Или откликнется кто-то, а вот до дела так и не дойдет. А уж чтобы кто-то пришел и сам спросил: "Чем могу быть полезен?" — это вообще воспринимается как чудо, особенно если человек сразу после того как объяснишь ему, чем он может быть полезен, не сбежит и действительно окажется способен что-то делать.

      Но и не только в готовности или неготовности трудиться во славу Божию дело, хотя это в действительности многое определяет и о многом свидетельствует. В то время, о котором я говорю, гораздо резче, ощутимей проходила разделительная линия между жизнью до прихода в Церковь и после него. Человек вообще не может быть безгрешным. Но сколько же грехов совершает человек, незнакомый с Евангелием, считающий главной ценностью в жизни те удовольствия и наслаждения, которые он стремится от нее получить! И естественно, что, став не только по имени, но и по сознанию, по мироощущению христианином, человек не может не понимать, насколько греховной, насколько беззаконной, противной Богу была его жизнь до того, как он переступил порог храма.
      Помните, наверное, что говорит об этом апостол Павел, обращаясь к христианам Коринфской Церкви? "Не обманывайтесь,— пишет он,— ни блудники, ни идолослужители, ни прелюбодеи, <…> ни воры, ни лихоимцы, ни пьяницы, ни злоречивые, ни хищники — Царства Божия не наследуют". "И такими,— добавляет апостол затем,— были некоторые из вас; но омылись, но освятились, но оправдались именем Господа нашего Иисуса Христа и Духом Бога нашего" (1 Кор. 6, 9–11).
      То есть жизнь для христиан, которые пришли к вере уже в зрелом возрасте, должна делиться на "до" и "после". И это тоже гораздо лучше чувствовалось в начале времени перемен в церковной жизни в России, нежели сейчас. Опять-таки, и здесь были свои крайности и перекосы. Нередко человек в своем отвержении прежней жизни отвергал вместе с худшим и лучшее, что в ней было, и оставался ни с чем, хотел строить заново, а основания, фундамента уже не было. Это приводило к серьезным ошибкам, иногда даже трагическим, и об этом тоже надо говорить, потому что пусть реже, но это может иметь место и в наши дни. Однако сейчас я пытаюсь сказать о другом, о том, что нечто очень важное мы теряем. Теряем то, что не было идеальным, что только намечалось, но что можно и нужно было направить в правильное русло. Назовем это условно тем максимализмом, без которого христианство в сущности своей невозможно.

      Что происходит сейчас, что заставляет оборачиваться назад, в это недалекое, но все же прошлое? То ли это надо понимать, как некое колебание маятника, который в очередной раз качнулся, и от одной крайности в церковной жизни мы переходим к другой, то ли это обусловлено объективными процессами, происходящими в обществе, трудно сказать. Скорее, и то, и другое вместе.
      Но сейчас наша церковная жизнь все больше и больше оказывается проникнута духом какой-то страшной расслабленности, некого пораженчества, готовности отступать без боя.
      Поверхностность — вот одно из самых страшных слов в отношении церковной жизни, вот одна из самых страшных болезней современного христианского общества. Отчасти это то, что в Апокалипсисе именуется теплохладностью (см.: 3, 15–16), точнее, это одна из граней теплохладности, одна из ее составляющих.
      Христианство предполагает глубину внутренней жизни, требует ее, поскольку является религией сердца. Религия призвана произвести воссоединение человека с Богом, а на каком-то формальном, поверхностном уровне это единение невозможно. Что, по слову апостола Петра, по-настоящему важно, драгоценно для Бога? Это, как свидетельствует он, "сокровенный сердца человек в нетленной красоте кроткого и молчаливого духа" (1 Пет. 3, 4). А что делать, если христианин даже и не знает, и понять не может, кто такой этот "сокровенный сердца человек", если он никогда не заходил, образно говоря, в свое сердце и не ведает, что там происходит?
      Поверхностность, инертность, леность — это все вообще очень характерно для человека современного, это его беда. Но для христианина это становится бедой сугубой.

      Сколько сегодня христиан, которые не знают самых основ духовной жизни, самой сущности христианства! Огромное множество. И внешними, книжными знаниями обладают немногие, и с догматическим учением Церкви, и с историей ее немногие по-настоящему знакомы. Но все-таки с этим легче. Если есть любознательность, способность усваивать материал, то постепенно человек образовывается, приобретает определенную начитанность. Но что есть жизнь духовная и как на нее настроиться, понять гораздо сложнее. Можно прочитать книгу святителя Феофана с одноименным названием, но если не проходить этого опытным путем, все равно ничего не поймешь, прочтешь и забудешь.
      А ведь спасение приходит не откуда-то извне, это внутренний процесс — именно процесс. Быть с Богом, преодолевать то, что мешает нам быть с Ним здесь, на земле и что лишит пребывания с Ним в вечности,— в этом спасение.
      А знания сами по себе не спасают. Преподобный Марк Подвижник уподобляет знания без делания острому тростяному жезлу. Хочешь на него опереться, когда это необходимо, и только протыкаешь им руку. Почему в свое время так много безбожников, революционеров, каких-то законченных циников вышло из стен духовных школ? Как раз из-за этого разрыва между знанием и деланием. Знание было, а делание отсутствовало. Это очень большая опасность.
      Что такое грех в понимании человека, имеющего опыт внутренней жизни, опыт богообщения? Это не что-то отвлеченно-умозрительное, не что-то из области абстрактной нравственности. Это так же опытно пережитый ужас отпадения от Бога, опыт душевной боли, душевного мрака, некого предощущения геенны. И так понимаемый, так чувствуемый, так переживаемый грех нельзя не ненавидеть, его нельзя не бояться.
      И, наоборот, человеку, который живет поверхностно, формально, не понять, что такое грех, для него он будет оставаться именно абстракцией. Грех — это плохо или хорошо? — Плохо. — А почему? И нечего ответить. Можно дать опять-таки формальный, поверхностный ответ, но к чему это приведет? Когда человек чем-то искушается, то соблазн реален, понятен до самой своей последней глубины. Он сулит вполне определенное удовлетворение, наслаждение — душевное, физическое, какое угодно, но совершенно реальное. И бороться с ним лишь посредством каких-то логических построений невозможно, они рухнут тотчас же, если за ними нет опыта духовной жизни, понимания ее реальности.
      Нет подлинной духовной жизни, нет и противления греху, нет даже порой самого ощущения греха, человек оказывается во власти некого духовного индифферентизма.
      Вот очень характерный и многим знакомый пример. Известнейший голливудский актер Том Хэнкс. Наверное, самый популярный среди российских православных кинозрителей. Тем более популярный, что и сам является прихожанином православного греческого храма святой Софии в Лос-Анджелесе. И вот загадка, как этот человек, являющийся православным христианином, причем не по рождению или традиции, а по сознательному выбору, оказывается вдруг исполнителем одной из главных ролей в совершенно антихристианском фильме "Код да Винчи". И более того, даже не видит в этом ничего предосудительного с христианской точки зрения: "ведь это всего лишь на всего игра, не более того". Игра, в результате которой миллионы людей, которые никогда не читали и, возможно, не прочтут Евангелие, получают о христианстве и собственно о Христе самое извращенное представление. Но для Хэнкса это условно. А гонорар в размере 25 миллионов долларов вполне реален. И неудивительно, что он в данном случае перевешивает.
      Это, знаете ли, какой-то особый вид христианства, христианства, в котором практически отсутствует понимание необходимости быть верным Христу.

      Но вот что, пожалуй, тяжелее всего. Сегодня слишком много людей, которые имеют свое собственное, личное понимание Православия. Что это значит? Это значит, что услышал человек нечто о Церкви — нечто, касающееся ее внешней, поверхностной жизни, ему это показалось близким, созвучным его собственному восприятию, он это усвоил и дальше уже не пошел. Мы говорим сейчас очень много о необходимости развития миссии, и это на самом деле один из самых важных вопросов. Однако у нас есть и развивается миссия внешняя и от нее катастрофически отстает миссия внутрицерковная.
      Поясню опять-таки на примерах. Есть такой известнейший миссионер, как диакон Андрей Кураев. Но его стиль миссионерской работы очень своеобразен, он ищет путь к совершенно нецерковной аудитории, заходя при этом иногда очень далеко, он сам говорит о том, что зачастую строит свое общение с людьми на неком конфликте. Подобным образом написаны и его книги, предназначенные тоже во многом для людей нецерковных, однако распространяющихся по преимуществу в Церкви.
      Уже сформировался целый круг миссионеров, которые видят в отце Андрее некий идеал, образец для подражания, пытаются хотя бы отчасти следовать его путем. Но обратите внимание: сам отец Андрей говорит, что в его задачи не входит духовное окормление или содействие во внутреннем становлении, он в данном случае лишь некий авангард. Однако на деле выходит совсем другое. Уже придя в храм, люди, на которых прежде огромное впечатление произвел отец Андрей, зачастую не встречают чего-то равного по силе воздействия на их душу и первоначально воспринятое ими становится их достоянием навсегда. А, конечно же, то, о чем говорит отец Андрей на своих лекциях, носит, повторюсь еще раз, характер совершенно внешний, и рассчитано это на молодежную среду, и очень далеко от понимания христианства святыми отцами.
      Другой пример — замечательный журнал "Фома". Журнал этот имеет миссионерскую направленность, он является одним из тех церковных изданий для нецерковных людей, которые так необходимы сегодня. Его творческим коллективом используется очень интересный миссионерский ход. В качестве собеседника выбирается известный человек, может быть, уже воцерковленный, часто — еще только воцерковляющийся, иногда совсем нецерковный, но расположенный к Православию, сочувствующий так сказать. Но даже и с таким собеседником разговор разворачивается так, что он как бы свидетельствует о силе и красоте Православия. То есть можно сказать, что таким образом журнал показывает: "Смотрите, и эти люди тоже в Церкви". А для кого-то эти люди — кумиры, для кого-то они знаковые фигуры и они оказывают колоссальное влияние на жизненный выбор, на взгляды, на мироощущение своих почитателей. И, безусловно, идея эта работает, тем более, что чисто с профессиональной точки зрения "Фома" — очень хорошее издание.
      Но и здесь польза оказывается сопряжена со вредом, хотя вина в этом принадлежит не коллективу, который делает "Фому". Ориентирован журнал на человека, находящегося еще вне Церкви или только-только в нее входящего, а читают его в большинстве своем люди уже церковные. Те самые современные церковные люди, которые в действительности нецерковны. И постепенно такие сильные, такие яркие образы героев публикаций "Фомы" становятся для них неким образом сегодняшнего Православия, не только образом, а опять-таки и образцом. Это касается не только "Фомы", но и других журналов, пытающихся работать в том же направлении, ведь на "Фому" ориентируются сегодня многие.
      Беда же вся заключается в том, что у нас в Церкви нет периодических изданий, по популярности подобных "Фоме", которые писали бы о жизни собственно церковной, тем более о вопросах жизни внутренней, о становлении христианина в современном мире.
      Наша миссия зачастую оказывается слишком выдвинутой вперед, мы выступаем на переднюю линию фронта, а в тылу у нас нет благополучия, мы потихоньку осваиваем методы работы с людьми внешними, но не готовы продолжать с ними работу, когда они находятся уже внутри Церкви.

      Проблема эта гораздо серьезнее, чем кажется. Повторюсь: в Церкви сейчас уже огромное количество людей, которые понимают Православие "по-своему". Что хуже всего, они уверены в своей правоте. Наверное, такие люди были всегда, но в наши дни их масса достигает критического объема. Условно говоря, у них появляется ощущение, что Православная Церковь — их Церковь. Это представители поколения или направления, которое получило наименование "Православие-лайт". Это направление, основой которого является модернизация церковного сознания, а как следствие и самой жизни. Что такое "Православие-лайт" в иллюстрациях? Человек, у которого умер кто-то близкий и он, вместо того, чтобы отпеть его в храме, приходит и просит за свечным ящиком "землю" только потому, что вроде бы слышал, что "так надо",— это представитель "Православия-лайт". И запрещенный в служении саратовский священник, который дает газете интервью в постный день и ест при этом бутерброд с сыром, тоже представитель "Православия-лайт". И Игорь Сукачев, который в интервью "Фоме" говорит, что ему не нужен священник, который, как он выражается, "будет гундеть о том, спасется он или не спасется", это то же самое "Православие-лайт".
      Очень грубо сказано это Сукачевым, но фраза знаковая. А что другое так важно, как спасение? И разве не для спасения именно людей создал Господь Церковь? И разве задача священника не помогать людям на пути ко спасению? Если кто-то считает, что Православие религия, которая должна помочь человеку достойно или комфортно прожить земную жизнь, то это ошибка. Цель Православия помочь человеку подготовиться к жизни вечной, научиться жить для вечности, "с точки зрения вечности".
      Ошибка заключается и в другом. Церкви чуждо то понимание "прогресса", которое характерно для мира в целом, тем более если кто-то ведет речь о прогрессе в церковной жизни. Лучшее, вершина церковной истории в ее земном, разумеется, плане, не в будущем, а в уже минувшем. Лучшее — это то время, когда Церковь в максимальной степени была тем, что можно именовать "Церковью святых", это время, когда по свидетельству Деяний апостольских "у множества уверовавших было одно сердце и одна душа; и никто ничего из имения своего не называл своим, но всё у них было общее" и когда "Апостолы с великою силою свидетельствовали о воскресении Господа Иисуса Христа; и великая благодать была на всех их" (Деян. 4, 32-33). А впереди Апокалипсис, который явится следствием неспособности людей приносить плоды жизни в Боге, следствием того, что больше не будет спасающихся, а следовательно и смысла в бытии видимого мира. Можно ли это называть прогрессом и говорить, что сегодня мы знаем то, чего не знали апостолы, их ученики и весь сонм святых отцов? Конечно, можно. Только это будет безумием. А безумие гибельно.

      Если мы действительно хотим понять, как жить, чтобы спастись — а иначе для чего и жить христианину,— то чаще нужно не заглядывать в будущее и не обольщаться настоящим, но тщательно исследовать то прошлое, которое, в сущности, и прошлым не назовешь, потому что оно никогда не устареет. Как говорил святитель Игнатий (Брянчанинов), святые спаслись, спасемся и мы, если будем идти по жизни тем путем, которым шли они, руководствуясь при этом плодами их подвижнического опыта, их творениями.
      Христианство заключается не в словах, не во внешнем образе человека, оно заключается в самой его жизни, которая, конечно, определяет и внешний образ, и образ речи, и многое другое. И, конечно же, разговор о сущности христианства и о тех переменах внутренних и внешних переменах в человеке, которые оно обуславливает, очень важен, и я очень надеюсь к нему вернуться. Но сейчас я и так слишком распространил свое слово, и потому хочу подвести итог сказанному.
      Входя в Церковь, очень важно иметь в уме, а лучше в сердце известную мысль Сократа: "Я знаю только то, что я ничего не знаю". Почему? Потому что в действительности так оно и есть. И еще потому что такого человека гораздо легче чему-то научить. А тот, кто по апостольскому слову "думает, что он знает что-нибудь, ничего еще не знает так, как должно знать" (1 Кор. 8, 2). И рискует никогда не узнать.
      Но, конечно, одной констатации незнания тут недостаточно. Должно быть и желание узнать, узнать, что такое жизнь в Боге, как в нее войти, как спастись. Должна быть, как говорил блаженный старец Паисий, добрая обеспокоенность. А не будет ее, не будет ничего, ни жизни в Боге, ни спасения.

Игумен Нектарий (Морозов)

Размещено 02.11.2008
ссылка на источник